к твоим плечам, ко лбу, к глазам и волосам,
дать волю запаху, надежде и рукам,
твои черты лелеять своей жаждой.
И пить тебя, и стоя среди ночи,
тобой одной владеть и, обладая,
не отпускать тебя, а жаться еще крепче,
твоих волос, и рук тепло вдыхая.
И вновь вдыхая. И опять вжиматься.
И крепче вновь, в сто тысяч раз сильнее
тебя собою принимать и растворяться
в тебе, среди ночи́ застыв,
как статуи, слепившиеся вместе
в тот миг, когда они еще горячи
и мягки были, и застыли так,
не разлученные остывшею природой.
Мне так хотелось жаться в темноте,
и пить тебя…
Но темнота сжимала
меня своей окаменелой бездной,
окаменелой от бесчувствия и звука
отсутствия. Мне темнота запястия
тянула, будто это
была единственная для меня невеста.
И будто только с нею был я венчан.
И я вдавил сильнее темноту,
я обнял темноту, я прижимал
ее к себе, что было сил, что было мо́чи,
и ночи не хотелось отпускать
меня и не хотелось, чтобы
ее я отпускал. Я крепче,
в сто тысяч раз ночь обнял…
«Мне же больно», – сказала ты
и тихо так добавила: «Дурак…
Всегда ты сильно обнимаешь!»
Сентябрь 2001 г.
