он стоял, про себя повторяя: «Господи!
Подари мне жизнь вечную!
Подари мне жизнь полную!
Подари благодать и радость!»
Он стоял и молился на скрещенье дорог,
умываясь крещенской водою,
а ведь мог, как другие, уснуть среди нот
сновидений, согретый женою…
Он стоял и глотал зимний дождь существом
и просил за себя, всех прощая,
но упрямая пуля вселенским гонцом
уж летела, сквозь воздух, пронзая
время, страх, одиночество, грусть…
пусть и стыдно, между лопаток…
угодила. Свеченье лампад окровавленный
падал он в прах своих ног,
словно в ноты, смывая осадок
недописанных фраз музыкальных, и рот
не допил свежих лужиц остаток…
Он лежал средь дорог,
среди луж он лежал,
он лежал среди ветра и грязи,
он лежал среди поля,
среди января,
среди ночи лежал
и средь мрака.
Он лежал средь зимы,
пусть не очень, но все ж,
он лежал на земле и с землею…
Он средь мира лежал,
он почти что пророс
средь Вселенной своею любовью…
Он лежал и не хныкал,
лежал – не стонал,
не дышал, не надеялся, помер.
Он в руках ничего не сжимал, он не спал,
вечным сном, он с корою земною
срастался, и кровь
из лопаток, пока не застыла,
потихоньку из тела лепила навоз,
а лопата засыпала глиной.
Он лежал словно камень среди всех Небес,
словно столб посреди чьей-то муки,
пуля – граммов семь-восемь, примерно, на вес
на Господни положила руки
его душу… А тело лежало средь звезд.
И под звездами. И над ними.
Если б римлянин был,
насыщал бы навоз, не в Поволжской степи,
а под Римом.
Он лежал и лежал,
никого и не звал,
а кого позовешь, если помер.
Это позже отец прибежал,
мать позвал,
врач на ногу навязывал номер.
Все рыдали. Кричали.
Молили. Кляли.
Рвали волосы. Душу. Платочки.
А Господь не спеша
шел в сиянье Звезды,
душу грея, как маменька дочку…
Убаюканный малый
почти что не спал,
так, вздремнул перед входом в спасенье…
Приоткрывши глаза, он на тело взирал,
наслаждаясь Отцовским прощеньем…
Тела не было, гнило среди мерзлоты
января, под землицей сырою…
Так и плыли они средь небесной любви…
На земле поминали сыночка.
