Нет меня. Нет меня.
Я превратился в сумрак
псевдовчерашнего дня.
Я побродил по трубам
псевдонаучных основ,
я пробродил бы все утро,
но был не совсем готов.
Заглядывал в чьи-то окна,
в окнах – мосты, мосты.
Девушка – волосы мокры –
вдруг перешла на ты.
Девушке девятнадцать.
Парижу… Да, Бог его весть.
Надо ж так было нажраться,
чтобы помаду съесть.
Вместе с нелепой прической,
скушать походку и стыд,
съесть ее грудь в футболке,
и слезы, почти навзрыд.
Надо ж так было нажраться
Парижа, весны, коньяка,
чтобы к утру стесняться
привкуса нового дня.
Париж увидал и помер.
Нет меня. Нет меня. Нет
Отель обласкал минутой,
скользнувшей по шторам в клозет.
Умер Париж. Не дышит.
Словно кого-то ждет.
На скатерти кем-то вышит
две тыщи двенадцатый год.
Умер Париж. И совесть
почти умерла совсем.
Мной не дописана повесть…
Я не стыжусь, я ем.
Вино. Круасаны. Улыбка.
Боже, улыбка опять!
Словно бы новая скрипка
(как же мне хочется спать!)
Сиянье Полей Елисейских,
и новой улыбки свет.
Парижу какое столетье!
Улыбке – семнадцать лет!
Глоток – и улыбка сдается.
Глоток – и улыбка ждет,
когда же в душе проснется
новой надежды полет…
