Мне так хотелось жаться в темноте к твоим плечам, ко лбу, к глазам и волосам, дать волю запаху, надежде и рукам, твои черты лелеять своей жаждой.
И пить тебя, и стоя среди ночи, тобой одной владеть и, обладая, не отпускать тебя, а жаться еще крепче, твоих волос, и рук тепло вдыхая.
И вновь вдыхая. И опять вжиматься. И крепче вновь, в сто тысяч раз сильнее тебя собою принимать и растворяться в тебе, среди ночи́ застыв, как статуи, слепившиеся вместе в тот миг, когда они еще горячи и мягки были, и застыли так, не разлученные остывшею природой.
Мне так хотелось жаться в темноте, и пить тебя… Но темнота сжимала меня своей окаменелой бездной, окаменелой от бесчувствия и звука отсутствия. Мне темнота запястия тянула, будто это была единственная для меня невеста. И будто только с нею был я венчан.
И я вдавил сильнее темноту, я обнял темноту, я прижимал ее к себе, что было сил, что было мо́чи, и ночи не хотелось отпускать меня и не хотелось, чтобы ее я отпускал. Я крепче, в сто тысяч раз ночь обнял… «Мне же больно», – сказала ты и тихо так добавила: «Дурак… Всегда ты сильно обнимаешь!»