Под крещенским дождем на скрещении трех троп он стоял, про себя повторяя: «Господи! Подари мне жизнь вечную! Подари мне жизнь полную! Подари благодать и радость!»
Он стоял и молился на скрещенье дорог, умываясь крещенской водою, а ведь мог, как другие, уснуть среди нот сновидений, согретый женою…
Он стоял и глотал зимний дождь существом и просил за себя, всех прощая, но упрямая пуля вселенским гонцом уж летела, сквозь воздух, пронзая время, страх, одиночество, грусть… пусть и стыдно, между лопаток… угодила. Свеченье лампад окровавленный падал он в прах своих ног, словно в ноты, смывая осадок недописанных фраз музыкальных, и рот не допил свежих лужиц остаток…
Он лежал средь дорог, среди луж он лежал, он лежал среди ветра и грязи, он лежал среди поля, среди января, среди ночи лежал и средь мрака. Он лежал средь зимы, пусть не очень, но все ж, он лежал на земле и с землею… Он средь мира лежал, он почти что пророс средь Вселенной своею любовью… Он лежал и не хныкал, лежал – не стонал, не дышал, не надеялся, помер. Он в руках ничего не сжимал, он не спал, вечным сном, он с корою земною срастался, и кровь из лопаток, пока не застыла, потихоньку из тела лепила навоз, а лопата засыпала глиной. Он лежал словно камень среди всех Небес, словно столб посреди чьей-то муки, пуля – граммов семь-восемь, примерно, на вес на Господни положила руки его душу… А тело лежало средь звезд. И под звездами. И над ними. Если б римлянин был, насыщал бы навоз, не в Поволжской степи, а под Римом.
Он лежал и лежал, никого и не звал, а кого позовешь, если помер. Это позже отец прибежал, мать позвал, врач на ногу навязывал номер. Все рыдали. Кричали. Молили. Кляли. Рвали волосы. Душу. Платочки. А Господь не спеша шел в сиянье Звезды, душу грея, как маменька дочку… Убаюканный малый почти что не спал, так, вздремнул перед входом в спасенье… Приоткрывши глаза, он на тело взирал, наслаждаясь Отцовским прощеньем… Тела не было, гнило среди мерзлоты января, под землицей сырою… Так и плыли они средь небесной любви… На земле поминали сыночка.