В обители дремучих, но наивных елей жил добрый, но застенчивый лесник, и тихий дом своей благой купели топил он тем, чем весь народ привык: дрова, поленья, веточки, и мох…
Он от наивности своей бы сдох, не понимая, что любовь людская, бывает, жалит чище всяких пчел. Однажды в дебрях старого сарая он скрипку чистую под простыней нашел.
Не ведая по темноте душевной куда и как она ему нужна, хотел он вместе с веткой и поленом ее в огонь подбросить не спеша…
Уж было отворил лесник заслонку, уж было, кочергой черпнул золу; под пальцем нежно, словно перепелка, скользнула скрипка «Я тебя люблю».
Чуть слышно, чуть ранимо, чуть упруго, почти что воздуха дыхание весны, лесник решил, что это – просто шутка и помешал в огне печи золы.
Лежала скрипка тихо и прилежно, ждала той участи, что Небом суждена, и вдруг струна, безропотно и нежно произнесла: «Мой Бог, я для тебя.
Твоя я. И ни капли нет сомненья. Лишь жажда звуки для тебя дарить. Коль хочешь ты, я поборю волненье и дам тебе души своей излить печали и мятежные надежды.
Играй. Моя струна – твой томный пыл. И если сможешь, сберегу ту нежность, которую ты в струны источил».
Лесник смотрел на скрипку как на липу, что трепетна и стойка, будто стыд, и думал, что Господь его молитву услышал: он теперь один уж никогда не будет. Вытер руки. И взял диковину, почти что не дыша: большие, крепкие, мужские руки смущали скрипку. «Как же хороша», – лесник подумал и струны коснулся. Потом еще. Еще. Еще. Еще. Он мог бы в этом звуке захлебнуться. Он думал, что скрипач как приговор рождается и рвется в нем наружу. Ему казалось, он – тот виртуоз, который, чуть усталый и простужен, парит в сиянии столичных звезд. Ему казалось, нет игры чудесней, и скрипки нет чудесней, и мечты, вот так, прожив вдвоем единой песней за небосводом вдаль Небес уйти.
Играл лесник, и каждый звук и ноту переживал душой, и сердцем, и умом. Он в эту песню святость и заботу вложил, и думал, что своей игрой наполнит мир вокруг.
Лесник был счастлив. И думал, скрипка счастлива вполне. Она же еле слышно прошептала: «Мне больно. Ты играешь НЕ… Не правильно. Не верно. Не по нотам. Не так, как До играли. До тебя. Не виртуозно. Не вполне свободно. Не так. Не эдак. Я почти устала от твоих терзаний и объятий.
Устала я. И не хочу страдать. А то, что душу звуки подчиняли твоим сердцебиеньям, мне плевать. Я так устала. Ты играть не можешь. Вот те, другие, так они могли коснуться струн, почти что осторожно. Меня их пальцы страхом берегли. Играла я, когда лишь я хотела. И как хотела. А когда жара, так я от восхищенных мыслей млела. И ты, наивный, думал, что твоя игра понравится мне?» Скрипка хохотала. Рыдал Лесник. И тихо, не спеша затворка печки душу открывала пусть дикого, но Вечного огня…
Здесь я позволю сей рассказ закончить. Точнее, не закончить, а прервать. Вам думается, скрипке той же ночью пришлось средь чурбачков в огне пылать?
Да, люди злы и не хотят увидеть, того, что скрыто за твореньем дня. Он скрипку мог бы в тот же миг обидеть, и выжечь боль средь хаоса костра. Но люди. Люди. Люди. Люди. Люди. Чьи скрипки рвут тугую плоть ветров. Лесник был чист, хотя немного грубый, и слабо различал созвучья нот. Но он был светел, потому свободен, от ненависти, страха и тоски. Он взвинчен был той скрипкой, на изводе была душа его, его мечты разбили скрипкины капризы и сравненья.
Он тихо плакал. Он почти не жил. Вы даже в лучшем своем праздничном сонете не воспоете, как же он любил своей подруги тонкие изгибы и женского хотенья эгоизм.
Как он любил, узнать вы не способны. Как он страдал, лишь ведал старый мох.
А скрипка? Не волнуйтесь. Ей свободу он подарил и средь святых болот он каждый вечер ходит… и на ложках играет скрипок сложный оборот.
Ах, если бы не скрипкины признанья… он был бы до сих пор ее тапер. Да, да, тапер, а не скрипач унылый, болезненный, худой, и вечно злой. Он был тапер, и в этом его сила. Та сила, что болезненный укор у скрипки вызывала каждый вечер, что он на ней играл. Он думал, что любим. Она свои лишь струны уважала. И счастлива была, что не за ним отважно бродит по лесным опушкам, а прыгает с вагона в самолет (туда-обратно, слово побрякушка) и думает, что мелочный народ в восторге от ее прелестной формы. От звуков тонких. Что ее любовь народная согреет и наполнит.
Но с каждым разом, только простыня, ее накроет, гордая мимоза с печалью вспоминает у костра охапку дров, поленья, мох, заслонку, и тихий, страшный некогда, огонь, ее, который, слово бы ребенка поит до этих самых пор и греет ее душу. Скрипка плачет. И рвется звук гордячества внутри. А люди думают, что это что-то значит, и хлопают в ладоши раза три. А люди думают, что это звук свирели, ведь птиц они не слышали давно. Но знают вечно пасмурные ели, что песни петь той скрипке суждено лишь в тех руках, что делали ей больно, что заставляли ныть, стонать, рыдать, удел ее не голосить на воле, а лесника от гибели спасать. Спасать и петь его скупые песни, которых нет чудесней на земле. Чрез песни те она б могла воскреснуть, а не искать погибели в толпе.